Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов - Ирина Владыкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Да, а почему же я не был в театре? – подумал Петр. – Да ладно, фигня это все».
Размышления Петра прервал почти живой голос девушки: «Станция „Владыкино“. Осторожно, двери закрываются.» Новый круг ада, тысячный, миллионный раз.
Выходя из преисподней метро, он все еще был погружен в свои воспоминания. Но холод -20 привел его в чувства, и он, наматывая на носки прошлогодних ботинок снег непонятного цвета, приближался к пятиэтажке, в которой жила Офелия.
На пятый этаж он взлетел быстро, ему поскорее хотелось согреться. Позвонил в дверь, ему никто не открывал, еще раз – может, она в душе, в ожидании его. Из квартиры напротив вышел какой-то мужчина, громко хлопнув дверью. Дверь квартиры Офелии немного приоткрылась. И Петр вошел. Тихо.
На кухне, куда сразу заглянул молодой человек, некрасиво распластавшись, лежало… Лежало тело. Даже не сразу было понятно, что это тело Офелии, какое-то оно было чужое и незнакомое. И некультурное, мерзостно некультурное, с раскинутыми в разные стороны, как два щупальца осьминога, ногами. Жива? Мертва?
«Мертва – пульса нет. Сердце остановилось. Противно. Не жалко. Жалко живых, мертвых уже нет. А убираться отсюда нужно поскорее, иначе затаскают по полициям. Мужик вот только видел меня, ну и хрен с ним. Некогда мне возиться с этим делом.»
Петр зашел в спальню, снял фотографию в рамке красивой женщины 20-х годов, еще долго искал пакет, в который все это хозяйство бы влезло, потом вышел на ватных ногах. Что они ватные, он понял не сразу, а только когда упал, спускаясь по ступенькам. Мысли его были холодны и спокойны. А ноги нет. Тело опять вело себя по-предательски в доме Офелии. Странно она влияла на его тело, даже мертвая.
В таком странном состоянии он добрел до метро. Он замечал все детали: голодных птиц с подмерзшими лапами на голых деревьях, дома, криво и некрасиво торчащие в беспорядочном городском ритме, детские горки на площадках. Он шел до метро долго, целую жизнь. Спустившись по грязным ступенькам, которые облюбовали местные бомжи, он наконец, увидел людей, спешащих по своим делам. Они были такие разные, разноцветные, как яркие пятна разлившейся краски. Художник устал. Они были, или он их выдумал? Были – метро не может существовать без людей.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Петровско-разумовская», – отчеканил немного живой мужской голос. Даже записанные голоса, объявляющие станции метро, получаются живее, если они женские.
«Станция «Новослободская». Следующая станция «Цветной Бульвар». И его вынесло.
Выбравшись наружу, Петр не понял, где он находится. Архитектура была другая. Люди в одеждах начала 20-го века, кареты, кони и редкие автомобили. Как будто он попал на какое-то костюмированное представление. Но никто, кроме него, не замечал ничего необычного. А, может, это кино снимают?
Все поплыло, и разнеслось на тысячи мелких кусочков. Невероятное напряжение в голове, которое он никак не мог выдержать. Его начало тошнить прямо на заснеженный асфальт. Потом он как будто куда-то провалился.
***
Резкий толчок, и память, казалось, вернулась к нему.
Он стоял перед театром Мейерхольда. На самом деле он назывался «Александринским», но Петр называл его именем главного режиссера, потому что так называла его Кэт, любовь всей его жизни (хотя жизни той было 25 лет). Кэт была старше его на 9 лет, ей было 34. Она была богиней с красивыми большим глазами. Наверное, еврейскими. Но еврейкой сейчас было быть не модно, поэтому он старался не думать об этом. Он стоял тут уже около часа с цветами, ее любимыми орхидеями. Репетиция должна была уже давно закончиться, но ее все не было. А он смотрел на это тупое здание, двухэтажное, величественное. И он не видел ни лошадей, бегущих вдаль под крышей дома, ни греческих богинь и ангелов, безлико отсвечивающих греческое наследие. Он рассматривал грязные пятна, следы неспокойного времени, рыжего, как эти слоновьи колонны у основания. В городе было неспокойно, революция шла уже полным ходом, но ее упорно никто не хотел замечать, а Кэт и подавно. Он уже перестал ей говорить о том, что все меняется, скоро начнется ад и нужно уезжать отсюда куда-нибудь в Европу. Никто не хотел видеть, что старому миру пришел конец. А между тем, бездомные и студенты становились все наглее. В их лицах все чаще читалась тупая охваченность чем-то большим. В центре нет, а на окраинах уже постреливали, фонари горели тускло. Но никто не хотел смотреть на это. Ведь скоро должна была состояться премьера сезона – «Маскарад» Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Извозчики тоже обнаглели, заламывали такие цены, что Петру приходилось ходить пешком по многу часов. И этого Кэт тоже не замечала. Крики, раздающиеся повсюду, о том, что «долой царя» и «да здравствует рабочая революция», флаги, разномастные и с новой для Петра символикой. Город казался ему ненастоящим, фантасмогоричным. Конец был близок. Его конец, чахотка прогрессировала, сколько ему жить осталось, он не знал, но догадывался, что следующую зиму он не увидит. Это была последняя зима в его жизни. Последняя зима с Кэт. Кэт, которую ничего, кроме театра не волновало. Оно и понятно, последние несколько месяцев он буквально ломился от желающих забыться и посмотреть куда угодно, только не туда, куда больно, в реальность. Билеты стоили бешеных денег – один билет равнялся стипендии Петра. Кэт цвела и пахла.
Цветет и пахнет, как орхидея! Ее нельзя не любить. Вот она идет, плывет, даря свое благоухание этому затхлому городу накануне катастрофы. «Моя лебединая песня, лебединая песня города», – думал Петр, смотря уходящей даме в след. Он побежал за ней. Приблизившись, упал на колени и схватил ее за подол платья. «Не уходи, пожалуйста». Ей стало его немного жаль. Цветы она взяла, она любила, чтобы ее дом украшали вазы с цветами. А вот уже два дня, как ей их никто не дарил. Но на него почти не посмотрела. А сказала своей спутнице: «Это мой поклонник. Он ходит на все мои спектакли. Милый мальчик, неухоженный только». Звонко засмеялась и пошла дальше, потом обернулась и громко крикнула: «Приходите на „Маскарад“ в субботу. Получите незабываемое удовольствие». Он, конечно же, придет, если доживет. Кашель душил его, он выплевывал свои чувства с кровью на белый снег. Но их было так много, что даже, если бы он выплюнул, вывернувшись наизнанку, все свои внутренности, они бы остались, разлившись по всем телу вместо легких и печени.
Очнулся молодой человек уже в больнице. Перед ним стоял врач в белом халате.
– Вам не долго осталось. Сообщите родителям и пригласите священника.
Он не мог умереть раньше субботы, просто не мог. Он должен был ее увидеть в последний раз, увидеть, как она играет в «Маскараде», и умереть. Ночью он периодически просыпался, бредил, ему снилось, что люди в карнавальных масках пытались его съесть, он убегал от них, прятался в какой-то каморке. Но комод в этой каморке превращался в Мейерхольда с гротескным длинным носом, насаживал его, как бумажку, на свой нос и разрывал на куски.
Сколько таких ночей прошло, Петр сказать не мог. Но из бреда его вывела громкий голос врача: «Запишите. Февраль, 26 числа 1917 года от рождества Христова, больной бредит третьи сутки.» Больной резко открыл глаза, 26 февраля, 1917 года, сегодня «Маскарад» с его любимой Кэт в главной роли. Он должен туда попасть.
– Доктор, мне нужно идти.
– Да что вы говорите, молодой человек? Куда? На тот свет торопитесь? Успеете еще. Анна Кузьминична, принесите больному попить.
Толстая, необъятных размеров тетка махнула своим задом и подошла к двери.
– Температуру ему померить? 36.6, прямо как у здорового. Жить хочет.
– Сегодня хочу. А завтра уже нет. Мне завтра не за чем жить. Завтра маскарад закончится.
Никаких философских проблем нет. Есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка выразить истину.
– Никаких философских проблем нет. Есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка выразить истину, – раздался громкий мужской голос. Это был студенческий приятель Петра, Роман Верховенский.
– О, это ты. Рад тебя видеть.
– Да, дружище, это я. С приятными новостями: парочка гимназисток лишилась невинности не далее, чем несколько часов назад.
– Опять ты за свое.
– Ну я понимаю, тебе не нравятся молодые стройные тела. Ты любишь барышень постарше. Кстати, о барышнях. Давеча видел твою Кэт на поэтическом вечере Есенина. Господи, это же такая муть.
И он начал басом читать:
– Заметает пургаБелый путь,Хочет в мягких снегахПотонуть.Ветер резвый уснул На пути;Ни проехать в лесу,Ни пройти.
Кому это сейчас интересно? А на Кэт он твою так смотрел, раздевал глазами. Но она не сдалась нет, хотя бы, наверное, сдалась, если бы денег у него побольше было. Перстень ей новый с изумрудом там прямо один любитель искусства подарил, так она пошла с ним в покои. Да-с.
